— Но, — продолжала Кириака, — хотя империя и развалилась, общества умирали медленной смертью. Прежде всего, не желая, чтобы вещи, возвращаемые людям, снова оказались ими отвергнутыми, машины задумали устроить пышные празднества и фантасмагории, которые вдохновили бы зрителей на мечтания о богатстве, мести или незримых мирах. Позже они приставили к каждому человеку невидимого глазу спутника-советчика. Дети уже давно имели таких.

Силы машин продолжали иссякать — такова была их воля, — и они уже не могли поддерживать эти иллюзии в сознании своих владельцев; строить города они тоже не могли, ибо и те, что еще оставались, почти опустели.

Они достигли предела и, как говорил дядя, ожидали, что люди восстанут против них и разрушат. Однако ничего подобного не произошло, потому что к этому времени люди, которые ранее презирали их, как рабов, или молились на них, как на демонов, глубоко полюбили их.

Тогда они созвали самых преданных и на протяжении многих лет передавали им все накопленные знания; спустя некоторое время они умерли.

И тогда избранные приверженцы, собравшись, держали совет, как сохранить их учение, ибо знали, что никогда больше подобная цивилизация не придет на Урс. Но между ними разгорелись жаркие споры. Их обучение было раздельным: каждый, будь то мужчина или женщина, слушал свою машину, словно в мире, кроме них двоих, никого не существовало. И, поскольку знаний было так много, а учеников так мало, машины передали каждому различные сведения.

Тогда ученики начали делиться на группы, но и в них не было единства, и наконец каждый оказался в одиночестве, не способный понять прочих и сам непонятый и отвергнутый. И они разошлись в разные стороны: кто подальше от городов, некогда населенных машинами, кто, наоборот, заперся в городских стенах, но лишь немногие остались во дворцах погибших машин, чтобы бдеть над их останками…

Нам поднесли чаши с вином, чистым и прозрачным, как вода, и столь же невозмутимым, пока неосторожное движение не растревожит его. Оно распространяло аромат цветов, такой тонкий, что уловить его способен лишь человек, лишенный зрения; пьющий его набирался необычайной силы. Кириака нетерпеливо схватила чашу и, осушив ее, швырнула в угол.

— Расскажи мне еще об утраченных архивах, — попросил я.

— Когда последняя машина замерла и остыла, а те, кто учился у них отвергнутым людьми, запретным наукам, разошлись, покинув друг друга, в сердце каждого из них поселился ужас. Ибо все они знали, что смертны и давно не молоды. И каждый понимал, что с его смертью знания, трепетно лелеемые им всю жизнь, тоже умрут. И вот каждый, кому пришла такая мысль, считая себя неповторимым, взялся записать то, чему научился за долгие годы, — тайные знания о дикой природе, открытые им машинами. Много сведений было безвозвратно утеряно, но большая их часть сохранена; кое-что прошло через руки переписчиков, то оживлявших тексты собственными вставками, то губивших все различными упущениями… Поцелуй меня, Северьян.

Моя маска мешала, но все же наши губы встретились. Когда Кириака подалась назад, во мне всколыхнулись смутные воспоминания о давних любовных интрижках Теклы, разыгрываемых за потайными дверьми и в скрытых от глаз будуарах Обители Абсолюта, и я прошептал:

— Чтобы так шутить, надо быть уверенной во всецелом внимании мужчины. Кириака улыбнулась.

— Для этого я и попросила — хотела знать, слушаешь ли ты меня. Итак, на протяжении многих лет — сколько их миновало, я думаю, теперь уже не знает никто, ведь до заката солнца оставалось еще очень много времени, и годы были длиннее, — эти записи переходили из одних рук в другие или ветшали в сенотафиях, куда авторы упрятали их для пущей сохранности. Они содержали отрывочные, противоречивые, но доступные всякому уму сведения. Но пришел день, когда некий автарх (правда, тогда правителей не называли автархами) возжелал такой же власти, какая была при первой империи; его слуги, одетые в белое люди, собрали эти записи; они перевернули чердаки и низвергли андросфинксов, воздвигнутых в память о машинах, вторглись в гробницы давно умерших женщин. Добычу собрали в огромную кучу и свезли для сожжения в Нессус, тогда еще совсем недавно отстроенный.

Однако в ночь перед сожжением автарху, до сих пор грезившему лишь наяву и только о власти, наконец приснился сон. Ему привиделось, как из его рук навсегда утекают неукротимые царства жизни и смерти, камней и потоков, лесов и зверей.

Наутро он отдал приказ не зажигать факелы, но возвести хранилище и поместить туда все свитки и фолианты, что были собраны слугами в белых одеждах. Ибо, надеялся он, если новая, задуманная им империя отринет его, он удалится под своды этого хранилища и вступит в миры, которые, в подражание предшественникам, некогда презирал.

Империя отринула его, иначе и быть не могло. Нельзя искать в будущем прошлого, там его нет и не будет, пока метафизический мир, который гораздо обширнее и неспешнее нашего, не завершит свой кругооборот и не явится Новое Солнце. Но стать затворником этого хранилища, удалиться за крепостные стены, возведенные по его повелению, ему было не суждено, ибо стоило людям однажды пренебречь первозданным, оно навсегда отвернулось от них, и обрести его вновь невозможно.

Однако говорят, будто, прежде чем наложить печать на свое собрание, автарх поставил стража охранять его. Когда время, отпущенное на Урсе этому стражу, истекло, он нашел следующего, потом еще одного, и все они преданно служат своему автарху, ибо вскормлены среди первозданных идей, почерпнутых из сбереженного машинами знания, и эта преданность — одна из них.

Пока она говорила, я раздевал ее и целовал ее грудь; но все же спросил:

— Значит, все эти идеи покинули мир, когда автарх запер их у себя? Не мог ли я что-нибудь слышать о них?

— Нет, они не ушли из мира вовсе, потому что слишком долгое время передавались от человека к человеку и вошли в плоть и кровь всех людей. Кроме того, говорят, страж иногда выпускает их, и, пусть они каждый раз, рано или поздно, возвращаются обратно, ими успевает проникнуться хотя бы один человек, прежде чем они снова потонут во тьме.

— Это замечательная история; но я, пожалуй, знаю о ней больше тебя, хоть слышать ее мне и не приходилось, — сказал я.

У нее были длинные ноги, плавно сужающиеся от мягких шелковистых бедер к стройным лодыжкам. Ее тело было поистине создано для наслаждений.

Пальцы ее коснулись пряжки, скрепляющей плащ на моих плечах.

— Тебе необходимо снимать это? — пробормотала она. — Может, его хватит, чтобы накрыть нас?

— Да.

7. СОБЛАЗНЫ

Волна наслаждения захлестнула меня, грозя потопить. Я не любил Кириаку так, как некогда любил Теклу и как сейчас любил Доркас, в ней не было красоты Иоленты, и все же я испытывал к ней нежность — отчасти потому, что вино взволновало меня, но и сама она принадлежала к типу женщин, о которых я оборванным мальчишкой мечтал в Башне Сообразности еще до того, как, стоя у края открытой могилы, увидел сердцеобразное лицо Теа; и об искусстве любви она знала гораздо больше тех троих.

Поднявшись, мы пошли омыться к серебряному бассейну с фонтаном. Там были две женщины — как и мы, предававшиеся любовным утехам; заметив нас, они расхохотались, но, когда поняли, что я не стану их щадить только потому, что они женщины, с визгом убежали.

Мы омыли друг друга. Я знаю, Кириака была уверена, что я тут же покину ее, как и я не сомневался в ее поспешном уходе. Однако этого не произошло (хотя, возможно, нам было бы лучше расстаться); мы вышли в маленький тихий сад, напоенный ночной темнотой, и остановились у одиноко стоящего фонтана.

Мы держались за руки, словно дети.

— Тебе приходилось бывать в Обители Абсолюта? — спросила она, устремив взгляд на наши отражения в пронизанной лунными лучами воде. Ее голос звучал так тихо, что я едва расслышал вопрос.

Я ответил утвердительно, и ее рука сжала мою.